Накануне он перевёз жену с дачи. Через две недели она должна была родить. Утром они собирались на праздничную службу Преображения в Успенский собор Кремля. Раннюю тишину квартиры пронзил оглушительный тревожный звонок. На пороге вырос водитель Юра с рыжей бородой и рыжими патлами, очень похожий на былинного разбойника. Он выдохнул: «Переворот». Потом Аня расскажет, как её поразила молниеносность реакции Виктора, как будто всю жизнь он ждал и готовился к перевороту. Натягивая брюки, он забросал Юру вопросами:
- Кто?
- Язов, Павлов, Янаев.
- А где сейчас Горбатый?
- Неизвестно. Объявлено, что заболел.
- Может, арестован?
- Не знаю.
- А Ельцин? Ему сейчас срочно рвать надо в Белый Дом. Это его спасёт.
Аня сидела в постели. Огромные перепуганные глаза, огромный круглый живот…
«Боже, как же не повезло России, очередной раз», – без конца повторяла она одну и ту же фразу.
«Ничего ещё не ясно, малыш. Может, как раз наоборот. А чего ты не одеваешься? А мне ехать на службу». Он на мгновение замер. Человек, не знавший его, мог подумать, что в эту минуту оцепенения он принимает решение. Так оно и было, но решение он принимал своим особенным образом, не логически раздумывая над проблемой, взвешивая все «за» и «против», а как бы вслушиваясь и всматриваясь сквозь косность настоящего в реальность будущего. Наконец, кратко кинул: «Едем».
На улицах было пусто до жути, но в то же время не покидало странное ощущение, что дома будто ожили и за каждым окном за тобой наблюдают миллионы глаз, тревожно всматривающихся в опустевшую Москву. Москва притаилась на время в отчаянном ожидании. В Кремле, казалось, всё мирно, но по дороге к Успенскому храму четыре раза проверили документы и пригласительные, с подозрением смотрели на Анин живот, попытались даже обыскать, но догадливый ребёнок отпихнул ногой чужую ладонь. Служил патриарх. Ничто не могло нарушить установленный порядок праздничной литургии. Как сто, триста и четыреста лет назад возгласил иерей «Святая святым», что означало, каждый стоящий в храме может стать святым или уже является святым, только мы ещё этого не знаем, и ответил хор от лица паствы: «Един Свят, Един Господь Иисус Христос, во славу Бога Отца, аминь», отказывая себе в святости и тем утверждая только святость Бога. «Фу, попы накадили, навоняли», – громко произнёс чей-то голос. Аня повернулась и только тогда заметила, что по храму шныряют бравые молодцы в штатском, чувствуя себя здесь полноценными хозяевами. Из каких углов и кабинетных застенков вновь вылезли эти лица с крысиным оскалом и тухлыми глазками? Боевая гвардия обкомов, райкомов и госкомитетов, поломав в пору своего величия значительное число хребтов и жизней, казалось, что они, растерявшись и приуныв, растворились в коридорных закоулках своих учреждений, и понадобилось всего несколько часов, чтобы они вновь торжествующе всплыли на поверхность, а мы бы вновь ссутулились под их взглядами.
Когда Виктор и Аня после службы вышли на Манежную площадь, они её не узнали. Два часа назад абсолютно пустая и мирная, сейчас она была заполнена танками: танки у Большого театра, танки у гостиницы «Москва», танки вокруг Кремлевской стены. Картина столь невозможная, что захотелось немедленно заснуть и проснуться вновь посреди старой доброй Москвы. Это конец, это кровь, это уже не рассосётся.
На танках сидели лопоухие и веснушчатые, рыжие и чернявые, смуглые и бледные дети в военной форме и растерянно хлопали ресницами. Между стволами бродило множество людей, почему-то преимущественно пенсионеров; они называли солдат «сынками», призывали не слушаться командиров. «Сынки» в ответ испуганно молчали. Один пожилой человек в квадратных очках, по виду инженер-конструктор, задрав голову, кричал сидящему на танке пацану: «Сынок, да у меня внук такой как ты. Неужто ты в меня стрелять будешь?»
«Та-ак, Юра, сейчас везёшь Аню домой, а я беру такси и еду в Белый дом. Пока, зайка», – Виктор чмокнул Аню в щеку, и унёсся в поисках машины. «Попрощался так, будто в баню собрался», – обиженно подумала Аня. Юра стал искать лазейку между танками, но вдруг они по чьей-то неведомой воле дружно загудели и зашевелились. Их огромные корпуса со скрежетом разворачивались. Аня увидела: Юрий занервничал. В кабине стало темно. Справа, вдоль окна – чёрная труба, слева, вдоль окна – чёрная труба, спереди – железо, сзади – железо. Машину затрясло от одуряющего гула. Аня не поняла, что произошло, а когда поняла – стало по-настоящему страшно. Их машину со всех сторон зажали четыре танка. Внезапно она перестала видеть, судя по всему, на какое-то мгновение она потеряла сознание, потому что ребёнок подпрыгнул так, будто хотел вылезти через глаза, глаза, глаза. Потом уже, после родов, врач скажет: «Лизин астигматизм и 90% потери зрения на левом глазу – результат сильного потрясения, пережитого матерью на последнем сроке беременности. Что с вами произошло?» Как-то глупо было отвечать: «Я попала в танковую пробку, и ребёнок ощутил себя в моём животе, как в танковой пробке. Ещё не родившись, он, вернее она, почувствовала, что значит родиться в России»
Юра, опытнейший водитель, вывернул машину по узкому коридору, на секунду образовавшемуся между танками.
Наконец, доехали. По телевизору между «Лебедиными озерами» (балет прокрутили три раза подряд) давали заставку с изображением Белого Дома. И это был поступок какого-то телережиссёра. Тем самым он давал понять, куда надо всем идти защищать демократию. Кто же тогда знал, что это будет демократия с волчьим оскалом Древнего Рима. Информации никакой. Всё из телефона. Москва повисла на телефоне. Все друг другу передают слухи, предположения, новости вражьих голосов: «Не верьте, что их поддержали все регионы. Псковская, Новгородская, области уже отказались, а Украина приветствует». По «Би-Би-Си» сейчас Старовойтова выступала. «А куда же, – говорит, – Раиса Максимовна делась? Может, и она приболела?»
Многие плакали навзрыд. «Анюта, ещё позавчера, когда мы шли по полю среди подсолнухов, мы не знали, что такое счастье. Как же жалко Россию». Это одна пожилая актриса. Несмотря на разницу в возрасте, Аня была её крестная мать. Ещё звонок: «Господи, у меня в комнате пыль столбом стоит, а под окнами танки всё идут и идут в
сторону центра. Нет, этого не может быть, мы коллективно попали в кошмарный сон». И ещё звонок: «Говорят, всех депутатов арестовали, а Виктор дома?». Ну, это уже одна добрая знакомая.
Не звонит только Виктор. «Позвони мне, позвони», – вертится строчка из одного доперестроечного фильма. Ну, наконец-то:
- Малыш, всё хорошо, только лучше тебе переночевать сегодня у соседей.
- Почему?
- Ну, так, на всякий случай.
- А ты?
- А мне придётся остаться сегодня здесь.
- А там есть, где спать?
Дурацкий вопрос. Вроде того: «Иван Иваныча раздавил трамвай». «А какой номер?»
- Анюта, не волнуйся, все депутаты остаются до утра. Здесь сейчас уйма народу. Вся Москва собралась. Ростропович из Америки прикатил. Постараюсь утром приехать.
Балкон Белого Дома. Август 1991 год.
Уже после путча Аня прочитает в газете, так называемые, расстрельные списки, то есть, кого было решено арестовать в первую очередь. Фамилия Аксючиц стояла 13-й, сразу после Ельцина. По Белому дому упорно ходили слухи: Ге-Ка-Чеписты собираются арестовать семьи, чтобы шантажировать депутатов и вынудить их покинуть здание Верховного Совета.
Аня набрала номер соседки Сары Михайловны. Невольно подумала: «Когда-то маленькую Сару и её мать Миру Самуиловну спасла во время войны, спрятав их у себя в погребе, крестьянка из Западной Белоруссии, откуда был родом Виктор. Теперь пришёл Сарин черёд отблагодарить белорусский народ». Аня внутренне опасалась, как всякий русский человек, уверенная в ненадёжности евреев, в их скрытой трусости.
- Ало, – зазвучал в трубке кокетливый бас семидесятилетней Сарочки.
- Сара Михайловна, это Аня. Можно я к Вам приду сегодня переночевать?
- О чём ты говоришь, Анечка? Конечно. Не хочу говорить по телефону, но эти сволочи Ге-Ка-Чеписты готовы абсолютно на всё. Я не удивлюсь, если тебя сегодня арестуют. Это не телефонный разговор, но я бы их убила, гадов. Не хочется называть фамилии, но у этого Янаева руки тряслись, алкоголик несчастный. Ну, поднимайся.
Ночь прошла относительно спокойно. Сара Михайловна напоила Аню чаем, накормила пирогами, выделила отдельную комнату, положила рядом с подушкой телефон, утром накормила яичницей из одного яйца. Сара Михайловна была скуповата.
В три часа дня вернулся Виктор, возбуждённый и усталый. «Вчера весь день раздавали с Немцовым листовки солдатам на Манежной площади, ночью с подполковником Юшенковым привели на защиту Белого Дома подразделение майора Евдокимова. А Ельцин влез на танк и объявил Ге-Ка-Чепистов «вне закона»». Всё это Аня потом увидит в многочисленных хрониках и, как пишут в конце, американских фильмах. Немцов станет на два года первым вице-премьером, а Виктор будет работать под его началом. Евдокимова выгонят из армии и напрочь забудут о его существовании. Юшенков и Аксючиц станут по разные стороны баррикад идеологическими врагами, и будет странно, что когда-то они вместе, раздвигая толпу – «пропустите депутатов Верховного Совета», вели за собой колонну танков, ставших на защиту Ельцина. Ельцин возненавидит Виктора за его непримиримую позицию по Беловежскому заговору и сделает все, чтобы выбросить его из политических кругов. Юшенкова убьют. Точный выстрел киллера сразит его во дворе собственного дома. Но пока они вместе, опьянённые свободой баррикад и свободой незнания будущего. Пока они едины и потому непобедимы.
Виктор лёг, но как всегда бывает с человеком, не спавшим больше суток, не смог уснуть. Аня вытянулась рядом, гладила по голове, у Виктора чёрные волосы вились мелкими кольцами. Когда-то, очень давно, она написала ему в письме: «Я люблю твои чёрные кудри на белой подушке». Тогда у него были белокурые, абсолютно прямые волосы, но после этого письма они потемнели и закудрявились. Великая сила слова любви. Он гладил кончиками пальцев по её глазам, щекам, губам, приговаривал: «Я гуляю по твоему лицу».
Потом стал мелко целовать глаза, щеки, губы… С самой первой встречи одиннадцать лет назад вспыхнувшая страсть не только не угасла, но и, наперекор всем законам физики, увеличивалась в непонятно какой прогрессии, хотя, казалось, уже некуда было расти. Они сами удивлялись. Но спустя одиннадцать лет они смогли применить к себе слова Цветаевой: «И покраснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами». Страсть коварно подстерегала их везде: в ресторане, в телефонной будке, на приёме. И тогда они помутившимся взглядом встречались глазами и сбегали отовсюду, несмотря на все приличия, только чтобы остаться наедине, вдвоём. Им не нужны были никакие возбуждающие аксессуары: ни тихая музыка, ни интимный свет свечей, ни хорошее вино, ни сексуальное белье. Им нужны были только они сами.
Адам и Ева
Ты разостлал среди цветов ковёр,
Заставил птиц воспеть мою красу,
И с пестика цветка, что рядом цвёл,
Собрал в ладонь прозрачную росу.
Той влагой мне умыл лицо и тело,
Меня укутал солнечным лучом.
От наших вздохов пыль цветочная летела,
Пока мы не забылись сладким сном.
И нам привиделись разлука и отчаянье,
Случайность встреч, частые прощанья,
Рок обстоятельств, краткий срок минут,
Власть расстояний, многолюдья спрут.
Час пики, крики, суета, машин рычанье.
Но мы очнулись, –
снова тишина,
Да птиц многоголосых щебетанье.
И был ковёр, разостланный на цвет,
И солнца луч блистал.
Мужчина был широкоплеч,
А женщина бела.
Ковёр, разостланный на цвет, –
То было так давно.
Но и сейчас им дела нет,
Что столько лет прошло.
После … он мгновенно заснул. Она ещё какое-то время полежала, глядя в потолок и думая, как же сильно его любит. Это стихотворение «Адам и Ева» Аня написала много лет назад, когда у каждого из них была другая семья. У неё талантливый, добрейший муж, у него – умная, нежная жена. Они жили с очень близкими себе людьми, но когда Виктор и Аня встретились, уже ничто не могло остановить этот яростный полёт навстречу друг другу. Путь к браку был долгим, тяжелейшим. Если бы его жена была стервой, а её муж негодяем, было бы намного легче.
Надо вставать, скоро придут гости. Сегодня годовщина со дня гибели Аниного первого мужа. Его забили до смерти милиционеры на улице шесть лет тому назад. Он их обозлил, видимо, что-то кричал про милицию, про советскую власть. Сейчас этого никто уже не узнает. Дело было закрыто за отсутствием состава преступления. Несмотря на трагичность даты, Аня любила 20-е августа. Приходили друзья, которых она могла не видеть в течение года. Этот день был целиком и полностью посвящён Мише, как будто они всей старой компанией навещали его в родительский день в летнем лагере. Он их ждал у ворот, а потом они шли в лес и расстилали покрывало, и вынимали пахучие летние помидоры, огромные жёлтые груши, и выпивали, и он шутил, потому что они всегда в этот день вновь и вновь вспоминали одни и те же его шутки, и он пел, потому что всегда они ставили пленки с одними и теми же его песнями, и было душещипательно тепло и тоскливо, потому что новых шуток уже не будет, и новых песен он не споёт. Смеркалось, и Мише надо было возвращаться за ворота в неведомое, родительский день закончен, гости разошлись до следующего года.
Скажи, где ты сейчас,
Там есть Москва?
А осень – есть?
Полёт кленового листка
приму за весть.
Охапку листьев соберу и брошу,
Себя листом кленовым осеня,
Мой лист с твоей звездою сложим
Так хлынет горлом осень из меня
Вот и теперь они сидели за столом, под низким абажуром и тихо переговаривались. «Театр абсурда» какой-то», – говорила Лариса. Она была очень красива: скуластое лицо, чуть раскосые карие глаза, уходящие к вискам и рыжая шевелюра. «Напишешь в пьесе – не поверят, – Лариса была актриса – годовщина Мишиной смерти, переворот, ты на сносях … жена депутата…, Витька в соседней комнате спит после ночи обороны. Скажут: «Накрутил драматург». Такого в жизни быть не может, а ведь это ещё не все. Вон слышите?» Все замолкли, и в этой тишине стал очевиден гул, который в эти два дня москвичи научились тревожно различать среди других шумов города. Гул был ясный и грозный. Ленинградский проспект находился в двадцати минутах ходьбы от Аниного дома. Это сколько должно быть танков, что ощущение, будто колонна идёт по двору. «К Белому Дому», – сказал кто-то шёпотом и в это время звонок. Глеб, друг Виктора, ласково, так ласково:
- Анечка, а можно Витю?
- Глеб, он недавно пришёл, всю ночь не спал. Я не хочу его будить.
Глеб совсем сахарно, всё равно, что с беременной разговаривает:
- Разбуди, пожалуйста.
Виктор поговорил с Глебом, вышел к столу, бросил всем «привет, красавицы, всё хорошеете» и стал хватать колбасу с тарелки, жадно проглатывая кусок за куском. Наконец, Аня решилась: «Вить, ну, скажи нам, что Глеб-то звонил?» Пережевав колбасу, запив её рюмкой водки, Виктор ответил: «Всё хорошо. На десять вечера назначен штурм. Отобьёмся. Телик включите».
Они услышали только последнюю фразу: «С 22 часов 20 августа объявить комендантский час».
Они примерно знали из фильмов про войну, что такое «комендантский час». Заговорили все вместе и одновременно: «Это значит: на улицу не выходить, арестовать могут или стрелять без предупреждения».
- А скорую можно будет вызвать, если я рожу?
Он уже в прихожей накидывал пиджак. Она робко подошла и очень неуверенно:
- Вить, а, может, не идти?
Он:
- Что???
Аня от его реакции сама испугалась своих слов:
- Ну, я хотела сказать, может, отсидишься?
- Да ты чего, малыш, «ку-ку»?
Они приникли друг к другу, прощаясь долгим поцелуем, как будто Аня хотела удержать, не отпустить его этим поцелуем. Гости отвернулись, он вынужден был легонько отстранить её. «Ну, всё. Филя, остаёшься за фельдшера при беременной женщине», – это было брошено одному из друзей, долговязому усатому Игорю Филиппову. «Молоко, яйца, сметана в холодильнике, – а это уже Ане. – Всё, я помчался».
После него засуетились и гости. Девушки – чтобы успеть до комендантского часа домой, а из парней всего было двое. Один оставался с Аней, а к другому она подошла и, заглянув в глаза, спросила: «А ты, Андрей, куда? Надеюсь, к Белому Дому?»
- Ну, да, – ответил как-то неопределённо.
Зная его трусоватость, про себя подумала: «Не пойдёт». А вслух сказала: «Сейчас каждый порядочный мужчина должен быть там».
Сколько раз, вспоминая тот миг, она убеждалась, что нельзя осуждать человека заранее и подозревать его в худшем, а не в лучшем. Андрей, конечно, пошёл и пошёл со своей женой, и дежурил у самого опасного 20-го подъезда. И потом рассказывал, что когда объявили начало танкового штурма, всем предложено было лечь на землю под
танковые гусеницы, иначе говоря, перегородить дорогу своими телами. Ну, и все легли, легла и Оксана, жена Андрея, которая очень сокрушалась, что надела новую белую куртку. Пропадёт куртка на мокром асфальте. Шёл дождь.
ХХХ
За окном шёл дождь, и люди благословляли его. Штурм как-то не вязался с дождём. И вновь звонки:
- Витька пошёл?
- А как же.
- Мой Лёшка тоже пошёл. И ещё два Максима, а у Ольги Михайловны Игорь Витальевич и Петька пошли.
- Аня, – плачет подруга. – Мне страшно, сейчас под нашими окнами по Садовому кольцу на огромной скорости промчались штук десять танков. Все к Белому Дому.
Аня ощутила волну боли внизу позвоночника. Она не первый раз рожала и знала – это схватка.
- Боже, неужели началось? А комендантский час?
Снова звонок:
- Аня, что делать? Сейчас по голосам объявили: пролилась первая кровь.
- Как?
- Не знаю. Говорят, какие-то мальчишки в туннеле на Садовой. Кровь по мостовой течёт, а скорую за оцепление не пускают.
- Так есть комендантский час или нет?
- А шут его знает.
И снова зашевелились кости позвоночника. Аня ходила по комнате согнувшись и скулила. Позже Филя скажет: «Вам там было хорошо штурм ждать, а вы знаете, что значит остаться с беременной женщиной, у которой муж ушёл на баррикады?»
- Филя, дай водки выпить.
- Ты с ума-то не сходи.
- Ну, тогда давай позвоним Витьке.
- Ну, звони, тебя ж не остановишь.
- Здравствуйте, будьте добры Виктора Владимировича.
- А Виктора Владимировича нет.
У неё мгновенно поднялась температура.
- А где он?
Тот же бодрый человек ответил:
- Ушёл встречать «Дикую» дивизию. Её с Северного Кавказа на Белый Дом бросили.
Как потом оказалось, всем было велено беременной жене Аксючица давать только положительную информацию, случайно у аппарата оказался человек не предупрежденный. Аня повесила трубку, повернулась к Филе:
- Значит, так. Я сейчас буду рожать. Ты будешь принимать ребёнка.
- Может, погодишь чуть-чуть? – сказал побелевший Филя.
- Может, и погожу, но ничего не обещаю. Возьми простыни и начинай их кипятить.
С этими словами Аня ушла в спальню.
- Да, и не забудь прокипятить ножницы. Ими отрежешь пуповину.
Аня вытянулась на кровати и стала прислушиваться к тому таинственному, что сейчас происходило внутри неё. Если бы она знала, что через два года нынешние зверства коммунистов ей покажутся милыми шалостями испуганных стариканов, которым в их тоталитарные мозги не могла влететь мысль отключить, хотя бы, телефоны. Сегодняшние
борцы за свободу и демократию будут куда круче, отключат не только телефон, но свет, воду и канализацию, предварительно окружив Белый Дом забором из колючей проволоки, обустроив таким образом небольшой «ГУЛАГчик» в центре Москвы, одной из европейских столиц. А наш пророк, когда-то перевернувший сознание нескольких поколений, автор «Архипелага ГУЛАГ», скажет: «Что делается – делается правильно».
Внезапно прекратился дождь, будто наверху закрутили кран. Стало очень тихо. Затих и ребёнок. Уснул, наверное. И тут Аня ощутила каждой жилкой, каждой клеткой: всё кончено, пронесло. Самое страшное позади. Победа вместе с холодным воздухом рассвета вползла в комнату. У Ани было звериное чутье на всякого рода опасность и катастрофы. В момент Чернобыльской аварии, она чуть было не умерла от головной боли и только после этого узнала о случившемся. Через несколько лет, когда Москву потрясут взрывы, она непременно будет оказываться в нескольких сотнях метров от эпицентра теракта. Друзья шутили, что её надо взять на официальную службу в ФСБ в овчарню; как собаки определяют наркотик, так она бежит к месту предполагаемого теракта. Но беда Виктора была в том, что она так же чувствовала и его. Обманывать её было бесполезно, как он ни старался. Непонятным способом она точно определяла, где он был и с кем, и даже слова при этом сказанные. Ему приходили иногда самые сумасбродные мысли, что где-то на нём она хитроумно спрятала жучок. Вот и сейчас Аня увидела его смеющимся в своём кабинете, вокруг много молодых людей. Он улыбается, поднимает рюмку коньяка и говорит свой любимый тост из фильма «Подвиг разведчика»: «За нашу победу». С этим видением Аня уснула.
А на утро стало ясно: всё кончено, штурма не будет. Началась лихорадка дней победы. Был созван внеочередной Съезд, на котором Виктор первым на всю страну озвучил то, о чём думали все: «Что ещё должна сделать коммунистическая партия, какие ещё преступления она должна совершить перед народом, чтобы, наконец, быть запрещённой?» Зал взорвался аплодисментами. «Этих дней не смолкнет слава».
И прилетел законный президент с семьей, семья почему-то была в пледах, видимо, для пущей жалости. И как в сорок пятом году, незнакомые люди обнимались на улицах и приветствовали друг друга знаком V (Виктория) – победа. И даже похороны трёх несчастных мальчиков казались шествием триумфаторов. И глядя на километровый трёхцветный флаг, возглавлявший многотысячную траурную процессию, Аня вспомнила, как Съезд народных депутатов единогласно проголосовал за то, чтобы убрать имперские символы царской России со столиков трёх полоумных депутатов Аксючица, Астафьева и Румянцева, выставивших маленькие трёхцветные флажки во время первого заседания аж в 1990 году. А потом отмечали уже своим 20-м боевым подъездом солидно в «Метелице». И смотрели плёнки предыдущих дней, на которых Виктор, стремительный, вдохновенный, красивый, казалось, рождённый для баррикад, кричал перед огромной толпой: «К вам обращается народный депутат Российской Федерации Виктор Аксючиц. Я призываю вас к мирному стоянию. Не поддавайтесь на провокацию. Они – наши дети, – говорил он, показывая на солдат, – они – наши братья, они – одурманены. Наша сила в мирном стоянии». На плёнке ясно слышны выстрелы, потом станет ясно, что именно в этот момент были убиты те трое.
И Аня умирала от любви, глядя на эти кадры. И там же, в «Метелице», с ними пировал актер Игорь Кваша и поднял тост: «Я думал, что мы живём в говняной стране, а оказалось очень даже приличной». И охмелевшие гости заказали оркестру «Боже, Царя храни». Ещё вчера невозможно было себе представить, чтобы посреди Калининского проспекта в пятьдесят глоток грянуть: «Царствуй на славу, на славу нам». Не пройдёт и полгода, как радостный хмель превратится в труху. И счастье этих дней останется лишь яркой вспышкой прошлого. Ничто не устоит и не удержится. И всё, что казалось незыблемым, сложится как детская пирамидка, как башни-близнецы 11 сентября. Не станет великой страны, законный президент навсегда уйдёт в тот исторический пенсионный плед, а попросту говоря, в результате переворота будет вынужден подать в
отставку. В Кремле воцарится краснорожий заплывший Зомби-коммунист, и творческая интеллигенция будет слагать ему оды и прославлять как Отца суверенитетов и Главнейшего демократа всех времён и народов. И поющий сейчас Игорь Кваша «Боже, Царя храни» станет одним из них, и будет сам себе удивляться, как он мог с красно-коричневым Аксючицем защищать 20-й подъезд. И победу присвоят себе все те, кто сидел в нижних этажах Белого Дома, пил водку и жрал чёрную икру во время того, как рядовые депутаты и много тысяч москвичей защищали их, ложась на мокрый асфальт под танки. Нет, правда, признание Ельцина всё-таки выразится в традиционном подарке брежневского застойного периода – в виде часов с гравировкой «Виктору Аксючицу – защитнику Дома Советов». Но уже через полгода он будет орать на «защитника» с трибуны съезда во всю, стучать кулаками. Верховный же Совет назовут коммунистическим, и выше названный пророк будет сетовать: де надо было распустить его ещё тогда в девяносто первом. И как-то все позабудут, что именно этот коммунистический Совет спас Россию от коммунистической ремиссии, привёл Самого Демократичного Демократа к власти, и что в нём было такое количество бывших диссидентов, которых потом не было и в помине. Зато, когда разогнали коммунистический Верховный Совет, получили такую «антикоммунистическую» Думу во главе с тов. Зюгановым – любо-дорого посмотреть и послушать.
Но что бы затем ни произошло, Аня всегда вспоминала этот август и те дни, как самые счастливые в своей жизни. Мало кому довелось стать свидетелем единого национального порыва, героической готовности умереть за свои идеалы. Никогда не забыть ей, как разобщённые и подавленные «массы» ощутили себя в одночасье народом, единым народом. Пока мы едины, мы непобедимы! Каждый был кровно связан с каждым. И там, на площади перед Белым Домом, стояла не толпа, а братья и сёстры, отцы и дети, матери и сыночки, бабушки и внуки. Стояла и светилась площадь светом этих прекрасных преображенных лиц, что попрятали они до поры до времени на восемьдесят лет на кухнях малогабаритных квартир, в коридорах коммуналок и курилках НИИ.
21 августа, на второй день после Преображения, радужный нимб завис над Москвой. И было то явление преображенной русской души единого народа.
…Этих дней не смолкнет слава!…
Галина Победина
